“Я брат твой…”

Нищенство есть блаженство, которого ещё не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую суму, тот не продаст её ни за какие сокровища здешнего мира.

Н.В. Гоголь

Несмотря на обширное “шинелеведение”, на фантастичность и загадочность повести, в школе продолжают рассматривать это произведение на социально-бытовом, анекдотическом уровне. Эта традиция сформировалась благодаря не последним авторитетам критической и филологической мысли. Например, в классической работе Б.М. Эйхенбаума «Как сделана “Шинель” Гоголя» автор назвал повесть гротеском, её главного героя “кривляющимся дураком” (впрочем “совершеннейшим, невменяемым идиотом” Акакия Акакиевича окрестил ещё Чернышевский). В.В. Набоков («Апофеоз личины») находил в «Шинели» лишь “бормотанье” “слабоумного переписчика бумаг”. Ю.В. Манн («Поэтика Гоголя») восклицал: “Какой страшный образ — Акакий Акакиевич! В этом изуродованном, больном существе, оказывается, скрыта могучая внутренняя сила. И как необычна, «низка», неромантична та цель, к которой она обращена. И как жизненно необходима эта цель — шинель! — в его бедной холодной жизни...” В работе Руслана Киреева («Революционер Акакий Акакиевич») гоголевский герой назван даже предтечей бесов-революционеров.

Кто же он — маленький чиновник с лысинкой? Вполне мог быть святым Акакием Петербургским, если бы не фантастическое превращение в страшного вурдалака, выходца с того света. Элементы агиографического жанра в повести усматриваются без особого труда, и прежде всего это аллюзия на житие Акакия Синайского, изложенное в «Лествице» преподобным Иоанном Лествичником. Сходство между героями в кротости и незлобивости (вспомним этимологию имени гоголевского героя: Акакий — Acacius — латинское написание — с греческого невинность, невинный, незлобливый, беззлобный, не делающий зла) да ещё в том, что жизнь каждого из них не закончилась смертью. Акакий Синайский через пять дней после погребения на вопрос своего усомнившегося наставника: “Акакий, умер ли ты?” — ответствовал из склепа: “Обязавшемуся творить послушание невозможно умереть”, — чем поверг жестокого учителя в крайнее смятение на всю оставшуюся жизнь. Акакий Башмачкин перевернул жизнь “значительного лица”, также повергнув его в смятение. Есть ещё святой мученик Акакий, бывший каппадокийский сотник (см. Православный месяцеслов), который особенно помогает обращающимся к нему с молитвой в борьбе с плотью. Вспомним голодные, но радостные вечера Акакия Акакиевича, экономившего на покупку шинели. Впрочем, конец повести начисто отвергает житийное начало.

Так был ли Акакий Акакиевич несчастным, забитым, больным, “слабоумным переписчиком бумаг”, как принято его рекомендовать в школе? Есть ли «Шинель» “бормотание” и “хаос”? Вот что об этом написано Гоголем: “Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, — нет, он служил с любовью. Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его”.

Акакий Акакиевич живёт идеальной жизнью, он почти вне быта, у него нет ни друзей, ни врагов, ни родственников, его окружение совершенно в своей идеальной законченности — это мир букв, служение древнему искусству каллиграфии. Можно ли назвать несчастным человека, который, засыпая, думает: “что-то Бог пошлёт переписывать завтра?”

Неспособность Акакия Акакиевича переписать бумагу, заменив строчные буквы на прописные, обычно относят к “слабо­умию”. Но может быть, это есть не предел идиотизма, а предел совершенства, достижение некоего абсолюта, когда изменения, даже, возможно, к лучшему, лишь испортят, нарушат гармонию. Никто не писал лучше него: “…На другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее” (курсив мой. — Т.Б.).

Жизнь Акакия Акакиевича до похода к портному Петровичу была идеальна, и сам он был идеален: “…видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове.”

Итак, первый контакт с социумом, первая претензия миру — поход к Петровичу — вызваны адским петербургским холодом, от которого и сам Гоголь бежал в Италию. И Акакий Акакиевич отправляется к знакомому портному, чтобы последний раз взойти по чёрной лестнице в тёмные врата странного мира, а выйти оттуда другим.

На одной из икон к «Лествице» изображена собственно лестница, по которой святые поднимаются на небеса, иные не удерживаются и падают. Жизнь Акакия Акакиевича до визита к Петровичу и была восхождением по этой божественной лестнице, а после — срыв.

Петрович жил “где-то в четвёртом этаже по чёрной лестнице”, и, хотя на четвёртый этаж стоило подниматься, — на самом деле это путь вниз. Это какая-то чёртова лестница, лествица наоборот: “Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех чёрных лестницах петербургских домов... <…> Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов”.

Дым в кухне — чем не преисподняя? А сам хозяин, которого жена величает “одноглазым чёртом”, на него и похож не только кривым глазом и рябизной лица, но и наличием настоящего дьяволова копыта: “...Вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп”.

Происходит искушение и совращение маленького чиновника, он перестаёт жить в идеальном мире букв и опускается в мир людей всё ниже и ниже. Акакий Акакиевич перестаёт служить высокому предназначению — каллиграфии, потому дьявол улавливает его и запускает вниз по чёрной (или чёртовой?) лестнице. Жизнь наполняется последней мечтой, взамен вечной, мир волшебных знаков покидает его: “Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул «ух!» и перекрестился”.

Акакий Акакиевич не может жить жизнью обычного человека, потому что таковым не является… Если посмотреть начало повести, а именно историю рождения главного героя, то можно увидеть, что родился он от… старухи: “Вот это наказание, — проговорила старуха, — какие всё имена…” Отца к тому времени в живых уже не было, впрочем, кажется, что его вообще не было… Да и матушка, кроме того что “старуха”, ещё и “покойница”: “Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие”. (Невольно вспоминается путаное описание гибели Берлиоза Иваном Бездом­ным: “Вчера вечером пришёл я с покойным М.А. Берлиозом на Патриаршие пруды”.)

Гоголь запускает ангела каллиграфии в мир, который не справляется с этим даром. При этом ипостась ангела меняется на противоположную, потому что не прошёл этот ангел предназначенного пути, а был совращён миром, в котором сам дьявол служит портным. Могла ли быть иной судьба человека, которому шинель сшил чёрт? Но за время своей жизни, земной и потусторонней, Акакий Акакиевич спасает двоих. История молодого человека, жизнь которого переменилась после одной грубой шутки, одна из ярчайших в мировой литературе историй о спасении: “...Один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзённый, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утончённой, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным...”

Второе спасение — это то значительное лицо, изменить образ жизни которого можно было не иначе как встречей с другим Акакием Акакиевичем: “…Когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнёс такие речи: «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да ещё и распёк, — отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть не умер”. Услышал ли значительное лицо в гневных речах привидения “другие” слова? Пожалуй, что-то услышал, задумался, и жизнь его изрядно переменилась.

«Шинель» — послание Гоголя миру о борьбе художника с дьяволом. И, может быть, прозвенят и нам сквозь шелест вековых штампов и бормотанье — “маленький человек”, “бедный чиновник”, “кривляющийся идиот” — великие слова: я брат твой.

P.S. “Все мы вышли из гоголевской шинели”… Слова эти традиционно приписываются Достоевскому. И хотя в последнее время его авторство активно оспаривается, вспомним: Достоевский назвал свой великий роман «Идиотом» и наградил Льва Николаевича Мышкина чудным даром каллиграфии. Случайность?