Дневник учителя литературы

Продолжение.Начало см. в № 17, 18, 19, 20, 21, 23, 2008; № 1 , 2, 3, 4, 5, 7, 8, 2009.

7 февраля 2008 г.

Как же мне сейчас хорошо работается! Я читаю (в полном смысле этого слова) Достоевского, дети читают (в полном смысле этого слова) Достоевского. Именно Достоевского, а не текст романа «Преступление и наказание». Сегодня по дороге (а мой “план урока” разрабатывается в основном по дороге; это моя рабочая обстановка — метро, озабоченные своим пассажиры, никто и ничто не мешает свободно думать о том, “что я им сегодня скажу”) подумала, что надо обязательно объясниться с ними по поводу того, что все нити романа восходят ко Христу и христианству, и что в классе мы говорим только о том, что пишет по этому поводу Достоевский, и соответственно у каждого есть право, зная позицию автора, с ней не согласиться, не счесть её основой своего миропонимания. Хотя для меня лично это и есть основа миропонимания.

Вот он, процесс моей работы: сегодня читаю им комментарии к «Преступлению и наказанию» — “На этом уровне раскрывается заветная мысль Достоевского о том, что все за всех виноваты, что есть только одно истинное отношение к греху ближнего — это взять его грех на себя, взять его преступление и вину на себя — хотя бы на время понести его бремя, чтобы он не пал в отчаянии от непосильной ноши, но увидел руку помощи и дорогу воскресения”. Читая, понимаю, что именно это и есть “заветная мысль” не только Достоевского, но и Гоголя. Начинаю говорить об этом и слышу, что впадаю в менторско-морализаторский тон. Тогда поясняю, что эту “рекомендацию” я обращаю прежде всего к себе.

Тут же вижу ответ на Костин вчерашний вопрос, на который я не знала ответа: “Символ всадника на коне — известнейший христианский символ духа, управляющего плотью”. Дальше работа идёт так: читаем строку из комментария, прерываем её собственными наблюдениями и озарениями — то я, то Костя — и вполне гармонично возвращаемся к напечатанному.

А накануне, по дороге на прошлый урок, я поняла, что нельзя начинать с “теории Раскольникова”, потому что автор более или менее внятно формулирует её только на 270-й странице, и только тогда мы начинаем догадываться, зачем на самом деле Раскольников убил старуху процентщицу. И удивительно — только после того, как его уличает Порфирий, Раскольников начинает и сам с собой говорить более определённо, словно бы читатель присутствовал при разговоре со следователем, значит, больше от него нечего скрывать. И дальше мы видим, что оправдывается вычитанный нами в комментариях посыл о том, что Раскольников вкладывает в руки старухи такое же орудие убийства, как тот топор, что у него в руках. “О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!” Так вот, когда я рассказывала в классе, что сейчас я читаю роман заново, как будто впервые, как будто ничего о теории Раскольникова не знаю, то я вижу не самого Раскольникова, а его многочисленные отражения, искажённые и, наоборот, прояснённые — как Дуня (“Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и великодушные!”).

Или вот отражение Раскольникова в городе Петербурге. Точно так же, как вдруг сквозь болезненную гримасу проступает подлинное лицо юноши (“Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен”), сквозь духоту и вонь выбранного Раскольниковым для взращивания своей теории города проступает его другой, светлый лик. Это происходит в тот момент, когда отторгнувший преступлением себя от людей человек вновь получает шанс соединиться с ними, приняв подаяние: “Он зажал двугривенный в руку, прошёл шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчётливо разглядеть каждое его украшение…” Этот чистый образ — как альтернатива духоте и грязи, в которые погружается Раскольников…

8 февраля 2008 г.

Замечательно в разговоре Раскольникова с Соней то, что он уверен: раз он сам не ходит в церковь, раз ему дальше полпути (кабак из сна) ходу нет, то и ей (уж ей-то, “тоже преступнице”, особенно) нет. “— А в церкви не слыхали? — Я… не ходил. А ты часто ходишь? — Н-нет… — Понимаю… И отца не пойдёшь хоронить? — Пойду. Я и на прошлой неделе была, панихиду служила”. И вот из таких малозаметных “мелочей” складывается вот это: “Соня представляла собой неумолимый приговор, решение без перемены”. Где-то я читала о том, что в слове у Достоевского, в детали тоже есть идея и что именно в детали она и высказывается даже более явно, чем в крупном плане. И там же, из записных книжек Достоевского, что мораль не должна быть явной, а должна быть скрыта, спрятана со всей возможной тщательностью.

10 февраля 2008 г.

Катерина Ивановна — главный экспонат в “коллекции несправедливостей” этого мира. Но жалость к ней двойственная — мы всё время помним о том, что она с Соней сделала. Катерина Ивановна больна тем же, чем Раскольников, — гордыней. Она тоже бросает вызов Богу.

И ещё очень символично звучит “хлеб-соль моего папеньки”, которыми Катерина Ивановна попрекает окружающих, не хлеб ли соль это Отца Небесного? И ещё: “Сколько раз вам говориль — я не Амаль Людвиг, я Амаль Иван!” Катерина Ивановна ни за что не позволит, чтобы презренная немка тоже была “дочерью её папеньки”, тоже Ивановной. И она, как Раскольников, тоже не хочет быть “облагодетельствованной”, она упивается своими несчастьями и сладострастно усугубляет их — скандалит с немкой, которая ей деятельно помогает (вошла в роль благодетельницы — это человека очень возвышает в собственных глазах) на поминках. А Катерина Ивановна готова принимать её помощь, но не готова быть за это благодарной, гордыня требует сделать вид, что “благодеяния ей не нужны”.

14 марта 2008 г.

Может быть, ключ к Тютчеву — это “подкидыш сердце”? Может, всё противоречие — это ум, логично устроенная вселенная и нелогичное сердце? “Как сердцу высказать себя” — может ли сердце говорить логически понятно, может ли восприниматься адекватно “язык сердца”? Эти “сердечные” слова можно множить: “И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать”. Вот только так я Тютчева могу почувствовать, через подкидыша сердце, а не через умную философскую лирику. Бедное человеческое существо — чувствительное, одинокое, слабое, но не желающее избавляться ни от одного из этих качеств. Не есть ли это ещё один аргумент в пользу того, что лирику “умом не понять”. И ещё недоумение, к которому я пришла раньше, хотела спросить у Олеси Николаевой как у “компетентного” человека: в тютчевском противостоянии человек — природа нет Бога, нет Божьего присутствия, нет Божественной природы всего. А значит, нет и роднящего природу с человеком Божественного начала. Но потом прочитала у Соболева, что тютчевское мировосприятие “языческое”. Не отсюда ли “ветреная Геба” — уличение тютчевской пейзажной лирики в том, что она совсем не пейзажная. Соболев почему-то считает, что впоследствии Тютчев стал христианским философом. А по-моему, лишившись язычества, он остался “сиротой бездомным”. Сирота — без отца, без Бога-Отца, безбожник?

16 марта 2008 г.

Ехала в метро и целую мысленную битву с образовательными чиновниками выдержала. Меня всё возмущает, всё от начала до конца. Прежде всего, что литература в их понимании — это комплекс знаний, которые надо продемонстрировать на экзамене. А зачем эти знания нужны, никто ответить не может. Вот, скажем (хотя это и представить себе невозможно), вытвердил человек всё про Тютчева. Биографию, “денисьевский цикл”, знает, что сказать о “фрагменте оды”, о философской лирике, о том, что тютчевский человек временами испытывает “чувство абсолютного единства с миром”, а временами чувство абсолютной дисгармонии с ним. Никого не трогает, что знать о чувстве недостаточно, надо его испытывать. А я не поняла из путаных или вовсе отсутствующих объяснений авторов разнообразных учебников, лекций и монографий, что такое Природа у Тютчева, что такое Мир у Тютчева, в какой форме и с чем можно испытывать единство или разлад. Разлад со своей совестью — это мне знакомо, а с природой — нет. И вообще, как объяснить чувство? Вот объясните мне чувство голода в точных категориях. Это когда хочется есть. А что такое хочется? Хоть сто раз скажи халва, а во рту сладко не станет. Зачем мне знание о том, что халва сладкая?

Во-вторых, представления о стиле и стилистических ошибках. Почему о литературе нельзя говорить живым и своим языком? Тогда надо составить словарь выражений, допустимых в сочинении, словарь выпускника средней школы, чтобы не вкусовщина и не страх выйти за рамки дозволенного руководили проверяющим, а чёткие научные критерии, если они возможны. Потому что “я считаю, что так сказать нельзя” — критерий установления речевой ошибки — мне не кажется убедительным.

Я давным-давно, аж с октября, берегу отксеренные олимпиадные работы, которые в этом году писали дети. У девятиклассников попался рассказ «Как лечили богиню». Одна работа меня до глубины души потрясла соединением “испорченности” и первозданности восприятия. Чего зря говорить, лучше процитировать: “Весь в целом текст насыщен художественными средствами выражения, такими как эпитеты (аукнулось излюбленное заданьице — выписать из текста восемь эпитетов), олицетворения, метафоры”. И буквально следующая фраза: “Чтобы не осталось чувства безупречности, автор вставляет собственную речь героев”. А последняя фраза (разумеется, щедро помеченная красными чернилами) меня и вовсе потрясла: “Но автор, называя статую богини «уродливой Венерой», хотел сказать, что хоть она и была побитой и изувеченной, она осталась Венерой. Венерой красоты, Венерой любви, Венерой надежды… Венерой всего лучшего, что осталось в людях!” В этом сочинении вся история мордования этого человеческого существа, причём самое жуткое — что процесс продолжается (красные чернила). Ребёнок помнил, что он хороший ученик, которому без этих изобразительно-выразительных, как без белил, “никак невозможно”. И разве не понятно, что значит здесь “чувство безупречности”? Лично мне понятно. Чувство разлада с природой вызывает у меня сомнения, а это чувство — нет. Чего же непонятного? Текст не может быть безупречен, потому что он живой! Замените, как бы хотелось проверяющим, слово “Венера” на слово “богиня” в приведённом выше тексте, и он умрёт, станет безжизненно красивой банальностью.

Меня умилил в рецензиях на “задания блока С” привычный критерий “обнаруживает понимание”, “не обнаруживает понимания”, “обнаруживает недостаточное понимание”. Какое может, такое и обнаруживает! Один может, а другой не может, и ты что хочешь с ним делай — не может, и всё! Я в девятом классе параграф про валентность семь раз читала, два раза прочитаю, поплачу и снова читаю. Так и не поняла! Докажите мне, если можете, что я плохо живу свою жизнь исключительно из-за того, что не понимаю про валентность! Естественно, с точки зрения “экзаменатора” нельзя сказать “плохо живу свою жизнь”. А если это ирония? Если в мою лексическую свободу внёс свой вклад анекдот: “Кто девушку обедает, тот её и танцует”? Я эфтим хочу сказать, милостивый государь… Негодяй Тургенев! Внедрил мне в сознание неправильное это словцо, а я теперь в схожей ситуации спора, когда мне нужно продемонстрировать моё принципиальное различие с оппонентом и фатальное несогласие с ним, возьму да им и воспользуюсь! Не надо было Тургенева читать! Надо было ограничиться текстом учебника, по возможности пропуская цитаты.

И ещё я всё время боюсь, что меня какой-нибудь ушлый “рецензент” тотчас определит в сторонники вульгарного подхода. Ничего подобного! Я на самом деле сторонница только того, чтобы вынудить, заставить, упросить, умолить ученика прочитать то, что я считаю нужным, чтобы он прочитал. Пусть даже не “я считаю нужным”, а “чиновники считают нужным” или “подлинные ценители литературы считают нужным”! А дальше уже как получится! Дальше уже какая из “функций художественной литературы”, по Б.Есину, сработает!

21 марта 2008 г.

Чтение газеты «Литература» так разбередило душу, что я поминутно подбегаю к ноутбуку, а лук горит, Сева просит почитать «Робинзона Крузо» и грозится, что будет читать без меня. Но вот это и есть самый “мой” метод работы, когда кабинетная усидчивость мне не по плечу, а мысли бродят неотвязно, за жаркой лука, на остановке, по дороге к метро и т.д. И тогда я пугаю прохожих тем, что сажусь на первую попавшуюся лавку и на каком-нибудь огрызке бумажки чего-то калякаю.

Косте Лобану за победу в конкурсе певцов подарили Леонида Андреева. Он сейчас же прочитал оттуда повесть «Иуда Искариот» и теперь находится под впечатлением. На каждое моё замечание о героях Достоевского он вставляет параллель с Иудой. Вчера Иудой был сам Раскольников, сегодня им бесповоротно сделался Свидригайлов — самоубийство и покупка его со всеми потрохами Марфой Петровной за тридцать тысяч сребреников. А в учебнике всё мелко, как в ложке после морского плавания, полного страстей и опасностей.

И ещё одно сегодняшнее предположение Кости — “словоерс”, лакейское — по звуку совпадает с возвратной частицей “сь” (да ещё в старом произношении). И порфириевское “Вы и убили-с” звучит “Вы и убились”. Я тоже об этом сегодня в метро подумала, но сейчас же отмела как элементарность, оскорбляющую Достоевского.

Продолжение следует