Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Литература»Содержание №21/2006

Штудии

Штудии

Наталья ХАЛФИНА


Тургеневские старички

Живой XVIII век в произведениях И.С. Тургенева

— Вступаем в XVIII век! — воскликнул Паклин, как только перешагнул порог субочевского дома.
И действительно: XVIII век встретил гостей уже в передней, в виде низеньких синеньких ширмочек, оклеенных вырезанными чёрными силуэтками напудренных дам и кавалеров...
Послышался топот обутых и босых ног...
(И.С. Тургенев. «Новь»)

Воссоздание настоящего было для Тургенева невозможно без одновременной обращённости к прошлому, в частности к XVIII веку. Русские поколения XIX века не отрезаны от XVIII столетия. Дети и отцы, бабушки и внуки, люди соседних веков и люди соседних десятилетий, носители идей, сменивших одна другую, — вот “летописный'” мир Тургенева. По словам Ап. Григорьева, писавшего о Тургеневе, в его произведениях “что ни шаг — сталкиваетесь с образами... которых семена и даже зародыши коренятся в далёком прошлом”1.

Соприкосновение этих исторических слоёв, поколений, присутствие одного времени в другом всегда художественно важно. Люди одного поколения появляются среди людей другого как некое воплощение времени. Как само прошлое, как олицетворённое время, въезжает в сад старушка в колясочке.

“А вот и бабушка едет... Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли её. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склонённой на самую грудь... Колясочка остановилась перед террасой.

— Доброго вечера желаю вам, матушка, — сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос. — Как вы себя чувствуете?

— Приехала посмотреть на вас,— глухо и с усилием проговорила старушка. — Вишь, какой славный вечер... Ну, довольно, устала я... А вы, внучки, не провожайте меня. Не надо. Вам бы только всё бегать. Сидите, сидите да уроки твердите, слышите, — с трудом приподнятая голова старушки опять упала к ней на грудь...

Колясочка тронулась и тихо укатилась”2.

Колясочка тронулась, увозя бабушку, быть может, в те екатерининские времена, где она была “красавицей”; в те самые времена, в которых доживала свой век другая старуха, уже елизаветинская. Эта другая “вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a` la Richelieu, окружённая арапчонками, тонконогими собачонками и крикливыми попугаями, умерла на шёлковом диванчике времён Лудовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках” (XII, 150).

Вот оно — достоверное перечисление исторических деталей, по-тургеневски сжатое, насыщенное интонационно, богатое живописно, вызывающее литературные — грибоедовские, пушкинские — ассоциации.

Человек определённого времени, например русского XVIII века, возникает на страницах Тургенева с присущей ему улыбкой, со свойственной ему походкой, манерой сидеть, говорить, со строем его чувств, с кругом его чтения, умственных интересов, с его нравственными ценностями и пороками.

Известно, как много значил у Тургенева жест героя. “Нагружен” жест тургеневского героя и в смысле исторической выразительности. Жест так же, как и слово, может сохранить и передать колорит времени.

Алексей Сергеич Телегин “по-старинному” двигал руками: “медленно и округло” (XIII, 9).

В улыбке бригадира Василия Гуськова видится автору век Екатерины:

“Он посмотрел на меня и, улыбнувшись той особенной, важной, вежливой и несколько жеманной улыбкой, которая, не знаю, как другим, а мне всякий раз напоминает пудру, французские кафтаны с стразовыми пуговицами — вообще восемнадцатый век, — проговорил с старомодной расстановкой, что «о-чен-но будет рад»... и тотчас опять опустился, екатерининский кавалер мелькнул в нём на мгновение — и исчез” (X, 54).

В стремлении уловить и передать отпечаток времени, его дух, в материальном — ощутим особый подход к художественному воплощению исторического, когда историческое проявляется очень конкретно, “телесно” — в облике человека и в окружающем его мире.

“Настоящая история, — писал идеолог культурно-исторической школы, — создаётся лишь тогда, когда историк начинает различать сквозь мрак отдалённого времени живого человека, действующего, одарённого страстями, имеющего свои привычки, голос и свою физиономию, свои жесты и платье; когда он различает его ясно и отчётливо, как того человека, который нам вот только что встретился на улице”3. Видение истории в голосе, жестах и платье человека нашло блестящее осуществление у Тургенева. История, “дух времени”, воплощается в самом прямом смысле этого слова в тургеневском герое, отпечатывается на его образе жизни.

По воспоминаниям современника, Тургенев обронил однажды, что он хотел бы быть писателем “вроде Гиббона”4.

Очевидно, обострённое чувство истории, любовь к живым подробностям неповторимого культурно-исторического быта, свойственные Тургеневу, заставили его выделить имя Гиббона — автора многотомной «Истории упадка и разрушения Римской империи». Известный историк XVIII столетия Гиббон завоевал литературную славу своим живым красноречивым рассказом, полным достоверных подробностей, где не были забыты даже оттенки римских мраморов. Может быть, эта полнота передачи колорита эпохи, этот вкус к историческим деталям и привлекли Тургенева.

Тургенев обладал тем редким даром живого ощущения исторической содержательности минуты, который можно назвать способностью исторического переживания — способностью в точке настоящего видеть пласты прошедшего. Наиболее разработанный, богато представленный пласт исторического прошлого в мире Тургенева — русский XVIII век.

Тургеневу была свойственна необычная точность в подробностях исторического быта, современного и прошлого. В этом отношении он не уступит, пожалуй, писателю-этнографу.

Писатель точен в реалиях и века XVIII, и века XIX: подробно описан дом, в котором живёт герой, одежда, которую он носит, кресло, в котором он сидит. Разрозненный мир этих реалий оживает в художественном единстве: книга ложится на стол героя, портрет входит в биографию, старинный дом и сад населяются обитателями. Раритеты прошлого становятся активными участниками сюжетного действия, обладающими особым пространственно-временным, хронотопным, по терминологии М.М. Бахтина, единством.

Особенность тургеневского видения исторического прошлого становится яснее при сопоставлении его художественной формы передачи прошлого с пушкинской. Пушкин искал такое художественное решение при изображении прошлого, когда личное соучастие, живое присутствие автора не отменяется исторической дистанцией повествования: автор незримо присутствует в изображаемой эпохе, а не находится вне изображаемого как некоего внешнего объекта. Так поставлена проблема С.Г. Бочаровым при анализе романа об арапе Петра Великого. Полностью и целостно проявлена эта единая авторская позиция постоянного соучастия в «Капитанской дочке».

Тургенев не рассказывал о русском XVIII веке “изнутри”, сливаясь, подобно Пушкину, с мироощущением героя. Он “рассматривал” тот век вместе со своими героями-современниками. Таким образом, люди XVIII века изображаются Тургеневым в известной мере со стороны. Характерными для Тургенева остались исторические эскизы, входящие в повествование о современности. Это усиливало эстетическое звучание изображаемого прошлого. “Тёмненькое зеркальце прабабушки” приобретало особую красоту — за то, что оно “видело сто лет тому назад”.

Люди “века минувшего” живут в тургеневской прозе по-разному. Одни из них дожили до века нынешнего. Это тургеневские “старички”, чей облик хранит колорит эпохи, подобные миниатюрам XVIII века: супруги Телегины («Старые портреты»), Фимушка и Фомушка («Новь»). Это и люди “старины вообще”, ясные своей цельностью, с чертами патриархального уклада жизни: Овсяников («Однодворец Овсяников»), Андрей Полтев («Отчаянный»).

Кроме этих, доживших до нового времени, на страницах тургеневской прозы возникают люди прошлого века, которые давно умерли, но есть их портреты. И они оживают в рассказах автора, героев-наследников, старых слуг.

Таких портретов, висящих в старых усадьбах, очень много. Это целая портретная галерея XVIII века, начинающаяся портретом самой Екатерины II (XIII, 13). Затем следуют слегка запылённые портреты её современников и современниц: надменного гвардии сержанта в зелёном екатерининском мундире с красными отворотами, в белом камзоле, в тонком батистовом галстуке; помещиков-провинциалов “с выражением сурового испуга на кирпичного цвета лицах”.

И наконец, кроме изображённых на портретах, есть ещё люди прошлого века, о которых в новые времена только рассказывают. Стёпушка («Малиновая вода») рассказывает о затеях графа Петра Ильича, богатого вельможи старого века; Овсяников («Однодворец Овсяников») — о соседях-помещиках и их былом самоуправстве, о графе Орлове-Чесменском. О графе Орлове рассказывает и Маланья Павловна Телегина («Старые портреты»). О своих господах повествует Сучок («Льгов»), старый слуга Антон («Дворянское гнездо»). Рассказывает о людях прошлого и сам автор (родословная Лаврецких).

Обратившись к русской истории, к XVIII веку, Пушкин избрал стиль недостижимой простоты в повествовании о русской старине: “У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире”.

От картин, подобных этой, прямой путь к тургеневским старичкам.

Воссоздавая XVIII век как некий объект, как “старорусскую картинку”, Тургенев соответственно выбирает в качестве одного из вариантов в исторические персонажи “старичков” — простодушных “смешных” детей времени, непосредственно перенявших причудливый образ жизни своего века. Именно непосредственность героев позволяла предельно передать колорит времени.

Литературные впечатления, чуткость ко вкусам и пристрастиям века лепили тургеневских персонажей. Пастораль XVIII века подсказывала Тургеневу буколическую пару — Фимушку и Фомушку, — поданную в ироническом освещении, как своего рода “поэтическая стилизация”; претенциозная галантность стиля этого столетия воплощена в паре “кавалера и дамы” — в супругах Телегиных. Сама игрушечность, кукольность этих старичков — в духе их времени.

Пушкиным была записана история из придворного быта XVIII столетия: “Князь Голицын, нанёсший первый удар Пугачёву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка...»” (VIII, 355).

Тема куколки при обращении к екатерининскому времени подхвачена Тургеневым:

“...На первом же куртаге императрица Екатерина его (князя Л. — Н.Х.) заметила — и, остановившись перед ним да указав на него веером, громко промолвила, обратясь к одному из своих приближённых: «Посмотри, Адам Васильевич, какой красавчик! Настоящая куколка!»” (XIII, 10–11).

Кукольность движений, менуэтная любезность характерны для тургеневской “пасторали”. Как две игрушечки, раскланиваясь, садятся Фимушка и Фомушка друг перед другом и беседуют; после обеда, просыпаясь, опять садятся друг перед другом и пересмеиваются с карлицей Пуфкой или поют вдвоём старинные романсы. Так же ритмически характерны, менуэтны перебежки Алексея Сергеича Телегина по комнате: “По слабости ног он не мог ходить, а перебегал торопливыми шажками с кресла на кресло, в которое садился вдруг — скорее падал — мягко, как подушка” (XIII, 9).

Чтение Фимушкой и Фомушкой стихотворения, озаглавленного «Тирсис», из “старенького альбома” — образец литературной иронии Тургенева, направленной в адрес стилистических шаблонов популярной в предшествующую эпоху элегии.

Покой вселенной управляет,
Роса с приятностью блестит,
Природу нежит, прохлаждает,
Ей нову жизнь собой дарит!
Один Тирсис с душой унылой
Страдает, мучится, грустит...
Когда с ним нет Анеты милой —
Его ничто не веселит!

Тургеневские поэтические стилизации передают “комическую чепуху” “осьмнадцатого столетия”, соединяя в себе литературную иронию и лирическую теплоту отношения к “старичкам”.

Поэтические стилизации, обращённые к XVIII веку, соединяются у Тургенева с прозаическими.

В тургеневской прозе, в повествовании о веке минувшем улавливается стилизация исторического анекдота — жанра, столь характерного для XVIII века, по-особому ценившего остроумие сюжета, афористичность мысли. Рассказ о пожаре в «Однодворце Овсяникове» манерой напоминает анекдот из «Старой записной книжки» князя Вяземского.

“Овсяников терпеть не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и суеты. Раз как-то у него дом загорелся. Работник впопыхах вбежал к нему с криком: «Пожар! Пожар!» — Ну чего же ты кричишь? — спокойно сказал Овсяников. — Подай мне шапку и костыль...” (IV, 62).

В устах тургеневских героев — людей екатерининского времени — звучат анекдоты о вельможах Екатерины II, о ней самой.

Анекдот, рассказанный литературным героем, то есть уже тем самым приобретающий определённую художественную функцию, вплетается в ткань произведения, характеризуя героя-рассказчика в такой же степени, как и тех, о ком рассказывается, как и эпоху в целом. И все эти уровни художественно осознаны автором.

Таковы анекдоты, рассказываемые героиней «Старых портретов» о графе Орлове.

“Пошла она в тот день, ещё девицей будучи, с родными на Ходынское поле, посмотреть знаменитый кулачный бой, устроенный Орловым. «И граф Алексей Григорьевич (о, сколько раз слышал я этот рассказ!)... заметив меня, подошёл, поклонился низёхонько, взяв шляпу в обе руки, и сказал так: “Красавица писаная, — сказал он, — что ты это рукав с плечика спустила? Аль тоже на кулачки со мной побиться желаешь?.. Изволь; только напредки говорю тебе: победила ты меня — сдаюсь! И я твой есмь пленник!..” И все на нас смотрели и удивлялись». И самый этот туалет она с тех пор постоянно носила” (XIII, 20).

Человек екатерининского времени, отставной гвардии сержант Телегин не читает русских книг нового времени, а только конца прошлого века: “новейших сочинителей находил пресными и в слоге слабыми”.

Сам он владеет живописной яркостью старинного слога и изъясняется, к примеру, так: “Ну, коли ты француз, держи себе болонку: ты бегаешь, ты прыгаешь тюды-сюды, и она за тобой, задравши хвост... а нашему-то брату на что она?” (XIII, 13).

В тургеневских старичках, детски-простодушных, застыл и хранится XVIII век.

Обращение к старичкам — это остановка бега современного дня, это переход с улицы в тихие покои, где медлительно всё, даже кучер употребляет “две минуты на то, чтобы заткнуть кнут за пояс”.

Тишина старого времени цветёт в их деревянных домиках, где “всевозможные сенцы, и горенки, и светлицы, и хоромины».

Они, дети времени, ведут своё летосчисление так: “Этому очень давно; это приключилось тогда, когда у нас проживал Алдошка озорник” или: “...Когда у нас украли меховую дедушкину шапку с лисьим хвостом... У Субочевых ещё водились такие шапки” (XII, 128). Они остаются жить в своей эпохе. Как бы невидимая рука перенесла, не побеспокоив, Фимушку и Фомушку вместе с их домиком из одного века в другой.

По-прежнему закладывают они раз в месяц “необычайный, всему городу известный экипаж, представлявший подобие земного глобуса с вырезанной спереди четвёртою частью и обитый снутри заграничной жёлтой материей, сплошь усеянной крупными пупырушками в виде бородавок. Последний аршин этой материи был выткан в Утрехте или Лионе ещё во времена императрицы Елизаветы!” (XII, 126).

Этот выезд — один из ряда композиционных совпадений “старорусской картинки“ Тургенева и «Старосветских помещиков» Гоголя. Вспомним выезд Пульхерии Ивановны: “Один только раз Пульхерия Ивановна пожелала обревизовать свои леса. Для этого были запряжены дрожки, с огромными кожаными фартухами, от которых, как только кучер встряхивал возжами и лошади, служившие ещё в милиции, трогались с своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и барабан...”

У Фимушки и Фомушки, людей XVIII века, есть карлица, девка Пуфка; и кушают они по утрам шоколад из крошечных чашек; “чай, — уверяли они, — уж после нас в моду-то вошёл” (XII, 127).

Игрушечная пасторальность “старичков” не заслоняла душевной сути этих героев тургеневских буколик: “Такие есть степные прудки; они хоть и не проточные, а никогда не зацветают, потому что на дне в них есть ключи. И у моих старичков есть ключи — там, на дне сердца, чистые-пречистые” (XII, 124).

В противоположность бурям современности возникают эти картинки прошлого. Смятенным птенцам новых поколений Тургенев показывает душевные клады “гнездарей” невозвратного прошлого. Разумеется, “старички” не заслоняют собою “бурь” века XVIII, его жестокостей, переданных Тургеневым многими страницами «Дворянского гнезда», «Записок охотника», «Бригадиром».

“Степным прудкам” подобны и тургеневские старички Базаровы — Василий Иванович, “некий Цинциннат”, живущий в простоте, и его верная подруга Арина Власьевна, “настоящая русская дворяночка прежнего времени”, какие “теперь уж переводятся”.

В этом изображении патриархальных пар с отпечатком старины проявляется связь творчества Тургенева с русской литературной традицией. Патриархальная простота “милой старины” была воплощена в пушкинских супружеских парах — родителях Гринёва и Маши Мироновой, в Лариных; в гоголевских Афанасии Ивановиче и Пульхерии Ивановне.

Не только облик человека, но и облик дома насыщен у Тургенева колоритом времени.

Тургеневский герой вступает в дом, “выстроенный в прошлом столетии”, где “всё осталось, как было” (VII, 185). Вещи ещё хранят прикосновение хозяев: “в гостиной же стояло любимое кресло хозяйки, с высокой и прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась” (VII, 185). “Хозяйка” не описана, но образ её неожиданно возникает в нашем воображении: “прямая спинка” кресла вызывает представление о прямой сухощавой фигуре. Авторская реплика “к которой она и в старости не прислонялась” незаметно входит в рассказ слуги Антона. Внимание останавливает и венок из запылённых иммортелей, реплика о котором, оживляющая ассоциацию, отдана слуге: “Сами Глафира Ивановна изволили плести”. Таковы предметы в тургеневском описании.

Белые екатерининские диванчики с кривыми ножками, туалетные столики, узкие шкафы как бы помнят своих владельцев. Тёмное зеркальце прабабушки, “с такими странными завитушками по углам” (VII, 7), вызывает раздумье героя о том, что оно видело сто лет тому назад. Былое становится необычайно живым. Соседство былого овевает настоящее романтической дымкой.

Но для Тургенева непременно должна существовать незримая граница между тем, что “берётся живьём”, и тем, что существует только в воспоминании. В искусстве должна сохраняться тайна бытия, разделяющая живущее и ушедшее из жизни. Не случайно для Тургенева совершенно неприемлем своей внеисторичностью даже замысел картины И.Е. Репина «Славянские композиторы»: групповой портрет композиторов разных столетий. “Ну, что это, Репин? Какая нелепая идея соединять живых с давно умершими!.. Это — рассудочное искусство”5.

Из современных Тургеневу русских живописцев ему был близок по поэтическому ощущению уходящего прошлого В.Д. Поленов, передавший облик старинного парка, старинного дома. В картине Поленова «Бабушкин сад» изображается городская усадьба, как и в «Дворянском гнезде» Тургенева описана не деревенская, а городская усадьба.

С глубоким ощущением живой жизни связан тургеневский образ “жизненной волны”, “непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих” (VIII, 374).

Неся вечно текущее время, эта волна жизни вбирает в себя сменяющие друг друга поколения, приобретает историческую окраску. Говоря об исторической волне времени, Тургенев приводит шекспировское выражение: “The body and pressure of time” (“самый образ и давление времени”) (XII, 303), придающее “образу времени” оттенок телесности, материальности. Тургенев живо чувствовал эту “плоть” времени, слышал его “шелест” и спешил схватить, выразить — “воплотить” — в живых образах неповторимость исторического момента (XII, 303).

Своеобразие Тургенева в том, что, не являясь, как и все крупнейшие реалисты XIX века, историческим романистом, он занял место историка русской жизни в её настоящем и прошлом.

Такое воссоздание эпохи через передачу воплощения во всём — от литературного произведения до наряда, от исторического анекдота до архитектурного облика — связано с сутью тургеневского историзма: с убеждённостью писателя во всепроникающей способности духа времени, отпечатывающегося в каждый исторический момент; с ощущением конкретной неповторимости исторического момента и с верой в необходимость уловить и художественно запечатлеть эту неповторимость.

“...Хотите вы узнать, как жили сто, полтораста лет тому назад? — вопрошает тургеневский герой. — Так спешите, идите за мною. А то придёт вдруг день и час — один и тот же час непременно для обоих, — и свалятся мои переклитки со своих жёрдочек, и всякий антик тотчас с ними прекратится, и пузатенький дом пропадёт... самой улицы не будет — и придут люди, и ничего уже больше такого не найдут во веки веков!..” (XII, 124–125).

Примечания

1 Григорьев Ап. Сочинения. СПб., 1876. Т. 1. С. 424.

2 Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. М.–Л., 1960–1968. Т. 6. С. 103. В дальнейшем ссылки на это издание с указанием тома (римской цифрой) и страницы — в скобках после цитаты.

3 Тэн И. О методе критики и об истории литературы. СПб., 1886. С. 5.

4 Фридлендер Л. Воспоминания о Тургеневе // Вестник Европы. 1906. № 10. С. 830.

5 Зильберштейн И.С. Репин и Тургенев. М.–Л., 1945. С. 15.

Рейтинг@Mail.ru