Готовимся к сочинению

Тема 167. “Чехов довёл до виртуозности… обыкновенное изображение обыкновенной жизни” (В.В. Розанов)

Тема озаглавлена цитатой из статьи В.В. Розанова «Наш “Антоша Чехонте”» (1910). Вслед за цитируемым высказыванием в розановской статье идут строки, разъясняющие это определение: “«Без героя» — так можно озаглавить все его сочинения и про себя добавить, не без грусти: «без героизма». В самом деле, такого отсутствия крутой волны, большого вала, как у Чехова, мы, кажется, ни у кого ещё не встречаем. И как характерно, что самый даже объём рассказов у Чехова — маленький. Какая противоположность многотомным романам Достоевского, Гончарова” (Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. С. 423).

Предметом рассказов Чехова становится не-событие, точнее, происшествие, которое в дочеховской словесности не могло восприниматься в качестве значимого события. Показательны как бы случайные, ничего не обещающие завязки и открытые финалы многих рассказов. Например, «Дама с собачкой». Обыденный и будто бы пошловатый “курортный роман” Гурова и Анны Сергеевны превращается в любовь, поднимающую героев над миром заурядного, повседневного. Но сюжет, раскрывающий спасительную, преображающую силу любви, был бы традиционным. А у Чехова — “казалось, что ещё немного — и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё начинается”.

Обыкновенно рассказы Чехова посвящены либо событиям “анекдотическим” — курьёзным и будто бы мелким, либо событиям, которые ожидаемы, но не совершаются. Примеры первого рода — «Смерть чиновника», «Хамелеон», «Толстый и тонкий», а из более поздних рассказов — отчасти «Человек в футляре». Сатирическое изображение произвола и самодурства “значительных лиц”, равно как и раболепия мелких чиновников, к 1880-м годам сделалось уже набившим оскомину литературным штампом. Чехов “переворачивает” этот клишированный сюжет и облекает его в обманчивую обёртку анекдота: экзекутор Червяков всего-то чихнул в театре на лысину статского генерала Бризжалова (смешно); не Бризжалов, а напуганный Червяков, доведший “статского генерала” своими извинениями до белого каления, повинен в начальственном гневе. Но “анекдот” завершается трагедией — смертью человека, так и не осознавшего себя человеком (потому и назван рассказ — «Смерть чиновника»). О полицейском произволе и угодничестве перед власть имущими не писал только ленивый, но чтобы на примере “расследования” полицейским надзирателем причины укуса мастера собакой («Хамелеон»)… Снова словно бы анекдот. Но за ним открывается абсурдность “унылого мира”. Случайная встреча двух друзей превращается в проявление отталкивающего подобострастия нижестоящего на лестнице табели о рангах по отношению к занимающему одну из верхних её ступеней («Толстый и тонкий»). За отвратительной бытовой сценой виден литературный подтекст, придающий частной истории типический, универсальный смысл — чин “тонкого” — коллежский асессор — тот самый, что у грибоедовского низкопоклонника Молчалина. Почти гротескная по своей невероятности и тоже на первый взгляд анекдотическая история существования и смерти учителя Беликова в финале рассказа «Человек в футляре» становится символом ограниченной и пошлой жизни, которую ведут и Буркин, и Иван Иваныч, и едва ли не все люди.

В других рассказах событие ожидаемо, но не совершается: “ничем” заканчивается любовь художника к “Мисюсь” в «Доме с мезонином», тщетны надежды Екатерины Ивановны на признание Старцева («Ионыч»). Объяснения не произошло, но если бы оно было и если бы Дмитрий Старцев и “Котик” соединились — стали бы они счастливы, смог доктор избежать превращения в обрюзгшего и жадного “Ионыча”? Ответа нет. В своём рассказе Чехов берёт фабулу пушкинского «Евгения Онегина», придаёт ей лёгкий пародийный оттенок (вместо признания в любви, принадлежащего Татьяне, злая шутка Екатерины Ивановны — приглашение героя на кладбище), погружая в бездну быта.

Но за миром обыденного и пошлого в рассказах Чехова есть второй план, раскрываемый в деталях, имеющих глубокий символический смыл. Таков образ кладбища в «Ионыче», указывающий на пока ещё отдалённую духовную смерть Старцева; таковы шаги Мавры в «Человеке с футляром», олицетворяющей неумолимую власть судьбы и Парки–Смерти; таково бессмысленно повторяемое Оленькой Племянниковой определение того, что есть остров, позаимствованное из гимназического учебника («Душечка»). Сама Оленька и есть такая “часть” (не суши, но человека, каким он должен быть), “со всех сторон окружённая водою” — водою одиночества, небытия, надвигающегося отчаяния.

Второй план — это план смыслов, поднимающихся над повседневностью. Преодолевая ограничивающие литературные каноны, сюжетные стереотипы, Чехов напоминает о неразрывной связи повседневного и вечного.