СЛОВАРЬ

Вячеслав КОШЕЛЕВ,
г. Великий Новгород

---

Славянофил: границы и парадоксы понятия

Показательной особенностью русской общественно-политической борьбы во все времена была исходная неточность и размытость дефинитивных определений конкретных групп и партий. Привычные, пришедшие из западной традиции антиномии типа “правые — левые — центр”, “консерваторы — либералы — демократы” — в русской истории не очень “работают”. И, во всяком случае, конкретные определения тех или иных общественных течений, как “либеральные” или “правые”, сплошь и рядом оказываются мифологемами — об этом мне в своё время приходилось уже и говорить, и писать¹.

Но ещё более “не работающими” — и более “мифологемными” — оказываются “самобытные” термины и понятия, историческое бытование которых оказалось настолько сопряжено с целым шлейфом семантически осложняющих сами эти понятия вариаций, что в конце концов становится непонятным, что же, в сущности, означают термины славянофильство, или почвенничество, или народничество и так далее. Из всех этих “самобытных” словообразований я остановлюсь только на первом — славянофил, — отправив слушателей к замечательной книге историка Н.И. Цимбаева «Славянофильство», первая глава которой посвящена как раз анализу эволюции этого общественно-политического понятия². Меня же в данном случае будет интересовать не столько судьба понятия (то есть соответствия конкретного общественно-исторического явления тому обозначению, под которым оно фигурирует в данный момент), сколько судьба слова, — ибо слово “славянофил” тоже претерпевало некие метаморфозы, попадая в ту или другую семантическую “упряжку”.

Сами славянофилы, то есть те деятели русской культуры 1840–1850-х годов, личности и воззрения которых обозначают этим понятием, относились к нему скорее как к “прозвищу” и воспринимали в лучшем случае иронически, как, к примеру, лидер славянофильства А.С. Хомяков: “Некоторые журналы называют нас насмешливо славянофилами, именем, составленным на иностранный лад, но которое в русском переводе значило бы славянолюбцев. Я, со своей стороны, готов принять это название и признаюсь охотно: люблю славян”³.

Между тем К.С. Аксаков, более других славянофилов склонный к собственно филологическим разысканиям, специально подчёркивал изначальную бессмысленность этого “прозвища”: “Что же это за название? Славянофил значит по-русски славянолюбец. Можно назвать славянофилом немца или француза, это понятно; но странно было бы называть француза галлофилом или немца германофилом — так точно, как славянина по месторождению славянофилом. Никто об этом названии и не думает совсем в той стороне, которую обличают в славянофильстве”⁴.

То же, собственно, подметил и “сторонний” наблюдатель П.А. Вяземский в официальной записке 1856 года, славянофилам посвящённой: “Судя о славянофильстве по его словопроизводству, мудрено заключить, что может быть вредного в любви к славянам...”⁵ Между тем уж кто-кто, а Вяземский, активнейший деятель прошлой общественно-литературной эпохи, когда слово “славянофил” и вошло в русский литературный обиход, должен был сознавать, что первоначально оно означало вовсе не “любовь к славянам”.

Первым русским “славянофилом” был, как известно, адмирал А.С. Шишков. Н.И. Цимбаев выявил первое письменное употребление этого слова в письмах И.И. Дмитриева к Д.И. Языкову 1804 года⁶, вероятно, знаменитый московский остроумец Дмитриев его и выдумал. Оно было связано с только что появившимся трактатом Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка» (1803), в котором литературный “старовер” восстал против “несвойственных нашему языку речений”, какие употребляют последователи Карамзина. Разразилась известная полемика, в ней обе стороны допускали ряд полемических натяжек. Шишков, протестуя против манерности карамзинистов, использовал в качестве объекта нападок (как недавно установлено⁷) сочинения полусумасшедшего литератора-дилетанта А.Ф. Обрезкова, к “школе Карамзина” никакого отношения не имевшего, а просто увлекавшегося сочинением затейливых сочетаний на французский лад, да ещё и архаизированных. Противники Шишкова тотчас же составили легенду о том, что адмирал-де проповедует “славено-русский слог” — и тоже деформировали реальное положение дел с языком:

“Когда В.Л. Пушкин пишет, например, в послании «К В.А. Жуковскому» 1810 года: «Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо», — или в послании «К Д.В. Дашкову» 1811 года: «Свободно я могу и мыслить, и дышать, // И даже абие и аще не писать», — то это, в сущности, имеет символический характер, так сказать, боевого вызова, так как эти слова не встречаются, в общем, и у его литературных противников: это не что иное, как слова-символы или, если угодно, слова-жупелы”⁸. Таким же словом-жупелом, использовавшимся как орудие в литературной войне, стало и прозвище Шишкова славянофил (вариант: словенофил).

Показательно, что на первых порах — в среде “арзамасцев” — это прозвище относилось именно и только к Шишкову (ср. у Батюшкова: “Хвала тебе, Славенофил, // О муж неукротимый, // Ты здесь рассудок победил // Рукой неутомимой!..”). В.Л. Пушкин в «Опасном соседе» называет соратника и родственника Шишкова С.А. Ширинского-Шихматова “Славянофилов кум”, точно определяя ту степень родственной связи, которая существовала у Шишкова с Шихматовым. Кроме того, это прозвище имело исключительное отношение к литературе, к слову. Шишков в “арзамасских” остротах представал этаким “седым Дедом”, радетелем всего “старого”, в том числе церковнославянского языка, который будто бы возжелал ввести в современный литературный обиход. В сатире Батюшкова «Видение на брегах Леты» (1809) Шишков возглашает: “Аз есмь зело славенофил”, — сказал и пролог растворил”.

От этой литературной установки и образовалось само “слово-жупел”: остроумец Дмитриев присоединил греческий корень (от phileo — люблю) к ироническому бытовому называнию церковнославянизмов: “славенизмы” (вариант: “словенщизна”). Так и возник “славянофил” — не “тот, кто любит славян”, а “тот, кто ратует за использование славянизмов” (“словенщизны”).

Дальнейшие “приключения” этого слова-понятия на большом количестве примеров описаны тем же Н.И. Цимбаевым. Перемены, происшедшие с ним, можно свести к четырём процессам.

1. Нейтрализация прозвища. Уже ближайшие наследники Шишкова — “младоархаисты”, по терминологии Ю.Н. Тынянова, — В.К. Кюхельбекер, П.А. Катенин, А.С. Грибоедов, А.А. Жандр и другие — восприняли его как вполне “нормальное” обозначение того литературного лагеря, к которому они принадлежали. На рубеже 1820–1830-х годов былая ироническая “кличка” превратилась в естественное обозначение определённого направления. 17 января 1833 года Кюхельбекер, сидящий в Свеаборгской крепости, отметил в дневнике различие его и Пушкина творческой эволюции: “…мы, кажется, шли с 1820 года совершенно различными дорогами, он всегда выдавал себя <…> за приверженца школы так называемых очистителей языка, а я вот уж двенадцать лет служу в дружине славян под знаменами Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова”⁹. Принадлежность к “дружине славян” — опять-таки имеется в виду чисто литературная “дружина”, далёкая от реальных “славян”, — осознаётся как предмет гордости.

2. На рубеже 1830–1840-х годов происходит ещё один процесс — перемена семантики понятия “славянофил”. В 1844 году издатель «Москвитянина» Погодин в одной из записок к С.П. Шевырёву, жалуясь на “леность” Хомякова, Киреевского и Аксаковых, в сердцах заметил: “...видно, нынешние славянофилы не от слова происходят”¹⁰. Замечание это абсолютно точно: возрождение слова “славянофил” — в применении его к определённым лицам из московских кружков 1840-х годов (первое такое употребление Н.И. Цимбаев зафиксировал маем 1838 года) — возникало действительно “не от слова”. Славянофильство переставало ощущаться чисто литературным явлением, но становилось явлением “личностным”: семантика называния предполагала прежде всего представление о личностях “староверов”, соотносимых в глазах оппонентов с личностью “деда седого” — Шишкова — и с его произвольно реконструируемыми воззрениями. Имя славянофил напоминало о Шишкове — и этого было довольно. Как выразился тонко чувствовавший слово К.Аксаков в письме к Самарину, “великое дело экспонент”¹¹— в данном же случае “экспонент” (Аксаков разумел под этим обозначением “табличку под экспонатом”) вызывал негативное представление о “старце”, собиравшемся “возвратить Россию к временам Котошихина”... Поэтому, например, Чернышевский, собираясь выразить славянофилам некоторое сочувствие, писал о необходимости перемены исходного понятия: “Мы не хотели бы для гг. Аксаковых, Киреевских, Кошелева, Самарина, Хомякова, кн. Черкасского имени, напоминающего о Шишкове”¹². Заметим, что имя только напоминало о Шишкове — на самом же деле семантика его стала совершенно иной, и оно оказалось гораздо ближе к действительным “славянам”, чем было при начале образования этого слова: с превращением собственно литературного движения в общественное возникло и прямое осмысление его первой части: “славяне”.

3. Чернышевский высказал своё пожелание в 1855 году. Но в это время уже совершился процесс закрепления экспонента — все попытки названных лиц “назваться” как-то по-иному оказались тщетными. Какие только варианты “экспонента” не предлагались: “славяно-христианское направление” (И.Киреевский), “московское направление” (Ю.Самарин), “русское направление”, “русское воззрение” (К.Аксаков), “туземники”, “самобытники” (А.Кошелев) — все они оказались бессильны соперничать с этим, действительно неточным понятием... “Чисто семейная, домашняя кличка” закрепилась как обозначение, воспринятое не в качестве “пугала, облечённого политическою таинственностью” (П.Вяземский), а в качестве совершенно серьёзного научного понятия. Эта “закреплённость” была даже подтверждена в документах III Отделения, где дела подобного рода шли под заглавием «О так называемых славянофилах».

4. В 1860-е годы начал совершаться ещё один парадоксальный процесс, имеющий отношение уже не к филологии, а к чему-то иному: перенос названия на характер общественной деятельности. В самом деле, раз уж “славянофилы” по определению должны “любить славян”, то почему бы им не воплотить эту “любовь” в более организованных формах? Уже “старшие” славянофилы вступали в контакты с видными зарубежными славистами — В.Ганкой, П.Шафариком, но далее личных встреч, нескольких писем, стихотворных и публицистических посланий к “братьям-славянам” дело не пошло. Лишь в 1860-е годы панславизм и собственно славянофильство начинают если не смыкаться, то контактировать. Поначалу И.Аксаков, будучи издателем «Дня», умело играл на политическом “славянолюбии” правительства (в 1862 году, например, временное закрытие газеты встревожило политические круги в Австро-Венгрии и дипломатические — в России), но потом и он, сознательно в глазах общества ставший “душеприказчиком покойных славянофилов” и “славянофилом по духовному завещанию”, вынужден был серьёзнее обратиться к “славянской проблеме”, которая была в славянофильстве отнюдь не главной.

В.С. Соловьёв писал о жене И.Аксакова Анне Фёдоровне (урождённой Тютчевой), что та очень своеобразно относилась к подобным увлечениям мужа: “Западные и южные славяне вызывали в ней глубокое презрение и отвращение. Правда, она их знала лишь по тем образчикам, которые она могла видеть в Славянском Комитете и в кабинете своего мужа, где их понятие о славянской взаимности принимало несколько узкую форму, всецело сосредоточиваясь на испрашивании и получении денежных пособий”¹³. По ряду сведений, и самого И.Аксакова эта деятельность отнюдь не радовала, но звание славянофила обязывало... Он стал во главе Московского славянского благотворительного комитета и на этом посту развил весьма активную деятельность, особенно активизировавшуюся в 1875 году, с началом “Балканского кризиса”. В это время “славянофил” должен был заниматься множеством несвойственной ему работы — вплоть до закупки и переправки оружия восставшим сербам и болгарам. Эта деятельность спровоцировала известную русско-турецкую кампанию 1877–1878 годов¹⁴ и активизировала собственно “бытовое”, прямое истолкование понятия “славянофил”: борец за угнетённых “братьев-славян”.

В конце концов, этот процесс переноса “экспонента” на характер общественной деятельности направления привёл к тому, что внутреннее содержание интересующего нас понятия было неправомерно смещено. “Славянофилами” стали величать себя самые разные деятели: В.И. Ламанский, А.А. Киреев, А.И. Васильчиков, М.Г. Черняев, А.А. Васильев, Н.Я. Данилевский, А.Д. Градовский, Н.П. Аксаков, Е.П. Новиков, В.В. Макушев, В.А. Бильбасов, А.С. Будилович и так далее. Наконец Н.Н. Страхов дал следующее определение: “Изучающий славянство естественно бывает славянским патриотом, а славянский патриот неизбежно становится славянофилом в известном значении этого слова”¹⁵. Но употребление слова славянофил “в известном значении” погубило само слово.

Возник ещё один парадокс: слово славянофил, обросшее несвойственным ему изначально семантическим ареалом, не стало обозначать вообще ничего. Так, знаменитая речь Достоевского на открытии памятника Пушкину в 1881 году была оценена как “торжество славянофильства” — при том, что глашатаи этого “торжества” смутно представляли себе, что же, собственно, означает понятие “славянофильство”, в лучшем случае сводя его к национальной идее¹⁶. Поэтому уже с начала ХХ века к этому слову стали прилагать различные “приставки”: неославянофил, постславянофил и так далее, которые “размыли” семантику его до бессмысленности. Тем не менее это слово употребляется, подчас и в отношении к современным общественно-политическим группировкам и деятелям.

Для того чтобы лучше объяснить то, что происходит со словом и понятием славянофил сейчас, позвольте выступить в жанре мемуаров. Полгода назад, в мае 2001 года, в Вязьме-Хмелите проходили «Хомяковские чтения». На них, среди прочих, выступал с докладом смоленский профессор-философ А.В. Славин, бывший преподаватель научного коммунизма — из тех, что спешно поменяли свою ориентацию на “православную”. В конце выступления он заговорил о “современных славянофилах”, и я поинтересовался, кого именно он имеет в виду. Философ, как водится, отвечал обиняками и общими фразами (“те, которые настроены патриотически” и так далее). Я, по всегдашней дотошности, попросил указать нынешних “наследников Хомякова” конкретнее. Профессор долго тужился и наконец произнёс: “Ну, например, Зюганов...” Потом подумал и добавил: “Или Жириновский”.

Подобный анекдотический пример демонстрирует исходную “неприспособляемость” изучаемого понятия к современной обстановке. Ибо коммуниста Зюганова можно именовать “славянофилом” разве что на основании некоторых патриотических лозунгов, произносимых с определённой политической целью, а либерал-демократа Жириновского — разве что имея в виду его желание “вымыть сапоги в Индийском океане”. Тогда, наверное, стоит считать “славянофилом” и Черномырдина — за его знаменитую, совершенно в славянофильском духе фразу: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”...

Обратим внимание: обозначение славянофил в обыденном сознании уже не связывается даже с самой прозрачной семантикой слова. А это значит, что само слово вполне мёртво в нынешней политической ситуации. Не спасают его и периодически возникающие попытки свести исходное понятие к “тысячелетней традиции самобытничества” (от митрополита Илариона до сегодня). Славянофилов нынче уже нет — и слово окончательно ушло в разряд историзмов.

Примечания

1 См.: Кошелев В.А. Славянофилы и официальная народность // Славянофильство и современность. Сб. статей. СПб., 1994. С. 122–135.

2 Цимбаев Н.И. Славянофильство: Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. М., 1986. С. 5–55.

3 Хомяков А.С. Полн. собр. соч. М., 1900. Т. 1. С. 96–97. Здесь и далее в цитатах курсив наш.

4 Аксаков К.С. О названии “славянофил” // РГАЛИ. Ф. 10, Аксаковых. Оп. 5. Ед. хр. 30. Л. 1.

5 Вяземский П.А. Полн. собр. соч. СПб., 1882. Т. 7. С. 28–29.

6 Русский архив. 1868. № 7–8. Стлб. 1084–1089. Цимбаев Н.И. Славянофильство. С. 6–7.

7 См.: Виницкий И.Ю. «Невинное творенье» // Русская речь. 1994. № 2. С. 3–10; Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. С. 19–46.

8 Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры // Успенский Б.А. Избранные труды. Язык и культура. М., 1994. Т. 2. С. 378.

9 Кюхельбекер В.К. Сочинения. Л., 1989. С. 458.

10 Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1895. Т. 8. С. 85.

11 РГАЛИ. Ф. 10. Оп. 5. Ед. хр. 33. Л. 41 об.

12 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. М., 1947. Т. 3. С. 651.

13 Соловьёв В.С. Из воспоминаний: Аксаковы // Соловьёв В.С. Литературная критика. М., 1990. С. 368.

14 См.: Цимбаев Н.И. И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 216–256.

15 Страхов Н.Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Кн. 3. СПб., 1890. С. 275.

16 См.: Левитт М.Ч. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. СПб., 1994. С. 140–160.