КНИЖНАЯ ПОЛКА

		Е.Толстая. ПОЭТИКА РАЗДРАЖЕНИЯ: Чехов в конце 1880-х начале 1890-х годов. 2-е изд., перераб. и доп. М.:РГГУ, 2002. 366 с.
		Е.Толстая. МИРПОСЛЕКОНЦА: Работы о русской литературе XX века. М.: РГГУ, 2002. 511 с.

В издательстве Российского государственного гуманитарного университета увидели свет сразу две книги известного исследователя русской литературы Елены Дмитриевны Толстой, профессора Иерусалимского университета, а к тому ещё и внучки советского писателя А.Н. Толстого.

Филологи со стажем помнят, какой интерес вызвали в своё время статьи Толстой о Платонове, полные тонких наблюдений и смелых обобщений. В СССР об этом писателе тогда так не писал никто. Потом появилась книга Елены Дмитриевны о Чехове, за которой, как прежде за статьями, тоже приходилось охотиться — тираж был очень маленький. И вот, наконец, двухтомник...

В предисловии к книге «Мирпослеконца» (название которой является перефразированным хлебнико-крученыховским «Мирсконца») Толстая так описывает свой путь в науку о русской словесности: “Когда в 1973 году, покинув царство недоступных спецхранов, я стала аспиранткой Еврейского университета в Иерусалиме, Национальная библиотека Израиля показалась мне настоящим книжным раем, где в нетленности пребывал русский Серебряный век вместе с эмигрантской литературой и советской словесностью 1920-х”. Надо сказать, Толстая в полной мере сумела воспользоваться возможностями этого рая — лучшее тому свидетельство её статьи о Платонове и другие работы, вошедшие в московский сборник статей.

Зарубежная выучка ученого сказывается прежде всего в пристальном внимании к фигурам и фактам, на которые наши соотечественника до недавнего времени совсем не обращали внимания. По-старому это называлось эрудицией; советским поколениям, придумавшим оскорбительные понятия “писатель второго ряда” (что-то вроде “заслуги перед отечеством пятой степени”) такие знания казались излишними. Однако именно эта “излишняя” эрудиция вкупе с удивительной остротой и тонкостью ума делает исследования Е.Д. Толстой замечательным событием нашей науки.

В книге о Чехове она умело вводит творчество писателя сразу в несколько необходимых для понимания и толкования его творчества контекстов: биографический, журнальный, историко-литературный. Причём факты в этой книге неуклонно работают на главную цель исследования — объяснение тех или иных реалий чеховского творчества, которые, оказывается, невозможно до конца понять, не вникнув во взаимоотношения героя книги с другими писателями — например, с И.Ясинским, Д. Мережковским или А. Волынским.

Акиму Крайнему (так, по аналогии с псевдонимом Зинаиды Гиппиус-критика, называет Волынского Толстая) вообще повезло с исследователем: кроме большой главы в монографии о Чехове, ему посвящён целый раздел во второй книге. Здесь Волынский характеризуется — и вполне справедливо — как один из ярких умов своей эпохи, критик и учёный, сделавший до удивления много для развития отечественной мысли в самых разных её проявлениях и столь же неправдоподобно прочно забытый на родине.

Нельзя сказать, что восстановление справедливости — главная цель Елены Толстой. И всё же с этой задачей она справляется блестяще — не только в случае с Чеховым и его забытыми оппонентами, Волынским в особенности, но и в серии статей о жизни и творчестве своего знаменитого дедушки. Переломный 1918 год, позднее воспетый им в официозном романе, в действительности оказался очень важным в его жизненной и творческой эволюции. Этот раздел книги статей так и назван – «Алексей Толстой как неизвестный писатель».

Не менее интересно читать и работы Толстой, связанные со сверхмодным ныне понятием “аллюзия”. В отличие от многих, она, во-первых, начала использовать его гораздо раньше (например, в статьях о Платонове), а во-вторых, применяет его намного тоньше. Главное, что отыскание тех или иных интертекстуальных связей для Толстой — не самоцель, а именно способ установления реальных связей между разными текстами — связей, способных многое в этих тестах объяснить.

Убедительный пример тому — две статьи о неучтённых источниках булгаковского «Мастера» — драме К.Р. (великого князя Константина Романова) «Царь Иудейский» и «Второй симфонии» Андрея Белого. Из первой Булгаков заимствовал богатейший авторский комментарий, которым не смог воспользоваться в своём творчестве сам высокородный писатель — это оказалось под силу только его последователю, нашедшему принципиально иное отношение к реальности; с ранней прозой нелюбимого автором «Мастера» символиста его роман роднят многие, как пишет Толстая, мифопоэтические параметры — и это тоже вполне доказано в книге.

Вообще, на первый взгляд оба тома состоят из принципиальных мелочей — но именно из них вырастает потом целостное видение произведения, писателя, эпохи. В этом смысле показательна завершающая (не случайно) том «Мирпослеконца» статья о Николае Островском и его знаменитом романе. Подробно исследуя механизм создания этой, казалось бы, давно и справедливо забытой книги, Толстая приходит к неожиданному, но вполне ею доказанному выводу: благодаря именно этой книге в Советской России “остальная литература на многие годы отступает в тень”.

И последнее: обе книги написаны с талантом и блеском, легко и ярко. Что не мешает им оставаться вполне научными.

Ю.Борисов