ПАНТЕОН

Последний пророк

В жизни Джерома Дэвида Сэлинджера, которая ныне представляется столь необычной и загадочной, поначалу всё складывалось самым обыкновенным образом. Сын богатого оптового торговца копчёностями и сырами, он в детском и подростковом возрасте нисколько не выделялся среди своих сверстников. В учёбе юный Джерри не был ни лидером, ни аутсайдером: исключённый из престижной манхэттенской школы за неуспеваемость, он был отправлен в военную школу, где занял положение твёрдого середняка (с коэффициентом умственного развития от 111 до 114). Интересовался драматургией (а также тропическими рыбами), редактировал школьную газету (а также состоял членом Клуба любителей песни и Клуба авиаторов), у соучеников имел репутацию “неплохого парня”, но из тех, “кто вряд ли сядет играть с тобой в карты”.

По окончании школы Сэлинджер долго не мог найти своё место в жизни – как и многие молодые люди в годы Великой Депрессии. Он пытался изучать технологию производства колбас в Австрии и Польше (1937), развлекал пассажиров туристического лайнера во время круиза по Карибскому морю (1941), эпизодически слушал лекции в различных высших учебных заведениях США. С начала мобилизации (1942) записался в войска, участвовал в нескольких кампаниях на европейских фронтах. Но подвигов при этом не совершал: служил при штабе — связистом и контрразведчиком.

Литературная карьера Сэлинджера тоже начиналась довольно буднично. В 1939 году он поступил на литературные курсы при Колумбийском университете, где редактор журнала «Стори» У.Бернетт учил своих студентов писать рассказы. Сэлинджер оказался толковым учеником, и вскоре в «Стори» появился его дебютный рассказ «Подростки» (1940). Затем последовали и другие публикации — в литературных, в цветных, даже в дамских журналах. Это были опыты уже состоявшегося литератора — но всё же обычные, написанные так, как в то время писали многие.

В американской новелле 30–40-х годов авторам полагалось вести себя незаметно: или “подслушивать” диалоги своих героев, как будто вырванные из серого быта, или скрываться под маской наивного рассказчика из народа. Увлекательные сюжеты были тогда не в моде. Новеллисты тех лет предпочитали “сообщать” о внешне незначительных “происшествиях” — отрывочно и скупо. Читатели должны были сами восстанавливать связь эпизодов по намёкам, спрятанным в “мелочах”. Этим рецептам и следовал Сэлинджер – чтобы получить пропуск в литературу.

Однако в конце 40-х годов с ним произошло нечто совершенно неожиданное. Именно тогда Сэлинджеру стало тесно в рамках “просто литературы”, и он взял на себя роль писателя-проповедника. В 1951 году на свет появилась повесть «Над пропастью во ржи» («Catcher in the rye»), в которой привычные литературные приёмы использовались самым непривычным образом. Теперь они должны были воздействовать на читателя так, чтобы он вдруг посмотрел на мир другими глазами и сказал: “Вот она, истина!” И что же? Прорыв удался: современники приняли эту книгу как откровение.

На первый взгляд повесть сделана по тем же рецептам, что и ранние рассказы Сэлинджера. Главный персонаж её, шестнадцатилетний Холден Колфилд, провалил экзамены и отчислен из частной школы. Он отправляется в Нью-Йорк, где скитается в течение четырёх дней, не решаясь вернуться домой до Рождества. Дело заканчивается болезнью Холдена. Выздоравливая в калифорнийском санатории, он описывает свои незамысловатые приключения.

Описывает, как умеет: сбивчиво (“Да, забыл сказать – меня вытурили из школы”), пользуясь наивными связками (“словом”, “короче”, “а потом”) и злоупотребляя паразитическими выражениями (“и всё такое”, “как бы”, “вроде того”). Речь Холдена на всём протяжении повести остаётся живой речью подростка — с божбой, проклятиями (“какого дьявола”, “чёрта с два”), оценочными восклицаниями (“это меня убивает”) и сленговыми эпитетами (“phony” — “липовый”, “lousy” — “вшивый”, “terrific” – “крутой”, или “свинский”, или “жуткий”). Порой он употребляет и более крепкие выражения. В общем, простая история, рассказанная простым парнем.

Основная черта Холдена как неискушённого рассказчика невольно указана им самим. В одном из эпизодов повести он вспоминает о проваленном им экзамене по устной речи: “...Если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: «Отклоняешься!» Меня это просто бесило <...> Действует на нервы, когда все орут: «Отклоняешься!» А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее”. Действительно, Холден постоянно “отклоняется” от основной линии своего повествования и при этом вдаётся в подробности, которые могут показаться лишними. Но как раз там, где рассказчик “отклоняется”, читателю и стоит искать ключ к идее книги. Чем более случайной представляется деталь, тем важнее спрятанный в ней секрет. Именно в таких деталях зашифровано проповедническое послание автора.

В чём же состоит это послание? Прежде всего – в отрицании общества как такового. “Меня это бесит”, “раздражает до чёртиков”, “на меня тоска напала”, “скука смертная” — такова реакция Колфилда на ложь и жестокость общества. Ненавижу школу, говорит он. “И не только школу. Всё ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы <...> ненавижу знакомиться с ломаками <...> ненавижу ездить в лифтах <...> ненавижу мерить без конца костюмы у Брукса...” У.Фолкнер чутко уловил смысл этой ненависти: “Его [Колфилда] трагедия была в том, что, когда он пытался вступить в род человеческий, не было там рода человеческого”. То есть: общество провозглашается враждебным человечеству, член общества уличается в том, что он перестал быть частью человечества.

Эта идея уже с первых страниц повести выражена развёрнутой метафорой — “игра по правилам”. В начальном эпизоде Холден не хочет идти на футбольный матч, хотя на этом матче присутствует вся школа. Герою Сэлинджера, наблюдающему футбол сверху, с вершины горы Томпсон, открывается бессмысленность того, чему общество придаёт такое большое значение, – победы и поражения: “Оттуда видно было всё поле и как обе команды гоняют друг дружку из конца в конец”.

Далее в первой главе общественная конкуренция прямо уподоблена спортивному состязанию. И директор школы, и вслед за ним учитель истории Спенсер говорят на прощание Колфилду, что “жизнь – это игра” и “надо играть по правилам”. Каковы же эти правила? Они жестоки (“terrible”): победа одних достигается ценой поражения других, то есть ценой насилия. Они лживы (“phony”): насилие замалчивают или представляют как нечто естественное, закономерное, соответствующее непреложным жизненным правилам.

Холден Колфилд не хочет или не может играть по этим правилам. Отсюда его нежелание действовать, спасительная неспособность к поступку. Например, в продолжение спортивной метафоры, он так и не попадает на фехтовальный турнир (“Я забыл рапиры, и костюмы, и вообще всю эту петрушку в вагоне метро”). В этой неудаче – знак его своеобразной избранности. Холдену не дано состязаться и быть капитаном фехтовальной команды, как не дано бить по лицу (“Лучше уж пусть меня бьют”), соблазнять девчонок (“Главное, мне их всегда жалко”) или даже бросить снежок в машину или водокачку (машина “такая чистая, белая”, водокачка тоже “чистая, белая”).

Таково отрицательное послание Сэлинджера: “не играйте по правилам общества”. Но как же тогда играть? Обратим внимание на ещё один эпизод из первой главы «Над пропастью во ржи»: Холден рассказывает о том, как он с двумя приятелями “гонял мяч перед учебным корпусом”. Здесь налицо противопоставление: с одной стороны, официальный футбольный финал, “игра по правилам” ради победы; с другой стороны, весёлая беготня, просто игра ради удовольствия. Вот так и надо играть, учит Сэлинджер: втроём, то есть без разделения на противоборствующие команды, без победителей и проигравших. И тогда откроется истинный смысл игры: детское упоение жизнью (“Стало уже совсем темно <...> но ужасно не хотелось бросать”), доверие и приязнь друг к другу (“Они славные ребята”).

Играть стоит, только когда любишь другого, играющего с тобой. Так, в шашечной игре с Джейн Галлахер для Холдена важен не выигрыш, а сама Джейн Галлахер – то, как она ставит все дамки в последнем ряду. А ценность бейсбола и гольфа – в том, что они связывают Холдена с его любимым умершим братом Алли (“Помню, как-то весной, когда мне уже было лет двенадцать, я гонял мяч, и всё время у меня было такое чувство, что стоит мне обернуться, и я увижу Алли”; “У моего брата, у Алли, была бейсбольная рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он её всю исписал стихами – и ладонь, и кругом, и везде. Зелёными чернилами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шёл и на поле нечего было делать”).

Н аконец, в своих мечтах сэлинджеровский герой стремится к такой игре, чтобы она до конца была исполнена любовью, стала желанным делом и долгом: “Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы… И моё дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть”. Эпизод, в котором Холден рассказывает об этой своей мечте, становится кульминацией сэлинджеровского послания. Ведь именно формула “ловец во ржи” дала повести многозначительное название (на полях: «Catcher in the rye» — в буквальном переводе: «Ловец во ржи»); недаром оно перекликается с евангельским текстом (где Христос называет себя “ловцом душ человеческих”).

Забыть о себе и раствориться в любви к другому – вот что проповедует Сэлинджер. Многие писатели обращались к читателям с таким призывом, но мало кто – с такой убедительностью.

Итогом повести становится поступок, всё же совершённый Холденом Колфилдом. Нет, он не спас ребёнка над пропастью, зато его любовь к детям спасла от пропасти его самого. Поступок Холдена, однако, в другом – в самом его исповедальном высказывании. Ведь в результате он полюбил тех, о ком рассказал, даже своих недругов: “Знаю только, что мне как-то не хватает тех, о ком я рассказывал. Например, Стрэдлейтера или того же Экли. Иногда кажется, что этого подлеца Мориса и то не хватает. Странная штука”.

Парадоксальная судьба ожидала повесть «Над пропастью во ржи» после публикации. Вот один факт: в повести Холден пытается защитить детей от “похабщины”, которую пишут на стенах. И что же? Саму книгу не раз исключали из школьных библиотек под предлогом защиты детей от сквернословия. А вот другой факт: повесть, проповедующая любовь и всепрощение, стала настольной книгой и руководством к действию для М.Д. Чепмена, убийцы Джона Леннона. Далее: «Над пропастью во ржи» ждал невероятный успех – первые места в списке бестселлеров и многомиллионный тираж. Но автора это только пугало. Бунтари пятидесятых-шестидесятых годов — битники — уверовали в повесть Сэлинджера как в своё евангелие. Автор же публично объявил о своём презрении к битникам.

После «Над пропастью во ржи» проповедническая тенденция в творчестве Сэлинджера только усилилась. Настолько, что он сделал следующий, может быть, роковой шаг – к мистике, к причудливому смешению христианства, буддизма и индуизма (в течение нескольких лет Сэлинджер берёт уроки мудрости у Никхалананды, гуру из индуистской секты Адвейта Веданта). С каждым годом писатель всё более напоминал героиню собственного позднего произведения, механически и безостановочно повторяющую одну и ту же молитву. Чем дальше, тем азартнее охотился он за божественным откровением. И в конце концов забыл о читателе, потерял с ним связь.

Отсюда два следствия.

Первое следствие: не считаясь с читателями, Сэлинджер придумал идеальное семейство, чтобы в последних произведениях только о нём и писать. Всё указывает на избранность этого семейства: и число детей (семь), и имена (“Glass” – “стекло”, символизирующее чистоту; “Seymour”, созвучное “see more”, — “видеть больше”). Видимо, с целью самосовершенствования Сэлинджер наделил своих героев теми качествами, которых сам был лишён. Так, по контрасту с обыденностью своего детства писатель сделал из Глассов вундеркиндов: у одного из них (семилетнего Симора) письмо к родителям из летнего лагеря превращается в философский трактат, другой (юный Зуи) спасается от несчастной любви тем, что переводит древнеиндийский текст на древнегреческий. Но и этого мало: в детстве и юности Сэлинджер мечтал стать актёром. И вот уже Глассы-родители – замечательные эстрадные артисты, дети же участвуют в радиопрограмме «Умный ребёнок» и, кроме того, танцуют и поют. Какое бы поприще ни выбрал каждый из Глассов – поэта, прозаика, домохозяйки, монаха или драматического актёра, он в своём деле добивается исключительного совершенства. Но чем восторженнее относится к своим героям автор, тем холоднее к ним читатель. Знаменитый американский писатель Дж.Апдайк подытожил читательские впечатления: “Сэлинджер любит Глассов больше самого Бога <...> Их изобретение стало для него пещерой отшельника”.

Второе следствие: по словам того же Апдайка, в позднем творчестве Сэлинджера “лектор захватил владения писателя”. Проповедь стала слишком навязчивой и многословной. Герои и вместе с ними автор обрекли себя на монотонное кружение в поисках озарения (“see more glass” – “стёкла прозрения”). А сводятся эти озарения вот к чему: чтобы научиться ощущать божественное присутствие в мире (“главный поток поэзии, который пронизывает всё в мире”), необходимо отучиться различать – вещи, людей, явления. Для выражения обретённого героями мистического знания должны служить нарочито абсурдные формулы. Например, в стихотворении Симора Гласса появляется девочка, не отличающая человека от куклы (“маленькая девочка в самолёте, которая поворачивает головку своей куклы, чтоб та взглянула на поэта”). Или вдруг на Бадди Гласса в мясном отделе снисходит озарение, когда другая девочка говорит ему, “что её женихов зовут Бобби и Дороти” (отрадный пример неразличения полов). Так же внезапно приходит к Глассам и родственным им героям (Домье-Смиту и Тедди из «Девяти рассказов») осознание единства Бога и человечества: “Глупцов вообще не бывает”, “все мы монахини”, “все они, все до единого — это Толстая Тётя”, “Толстая Тётя” – “это же сам Христос”, “эти сомнительные измышления – тоже Его!” (Бога).

Естественным следствием такого рода литературного творчества стал уход Сэлинджера: после 1965 года он затворился в своём уединённом жилище (возле городка Корниш, штат Нью-Гемпшир) и все последующие годы хранил обет молчания. Пишет ли он что-либо в своём добровольном заточении – это остаётся тайной. Что ж, сбылось желание писателя, загаданное им ещё в юности: “Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл”. То, о чём мечтал Холден Колфилд, исполнил его создатель: “Построю себе на скопленные деньги хижину и буду жить там до конца жизни”.