ПЛАГИАТ

Лет двадцать, если не больше, назад мне показалось, что я сошёл с ума. Открыв свежий номер журнала «Октябрь», я увидел фамилию вполне презираемого мною стихотворца Василия Журавлёва (“Массивия Муравлёва”, как шифровал его для цензуры Андрей Вознесенский), а под ней - резко памятные стихи: “Перед весной бывают дни такие: // Под плотным снегом отдыхает луг, // Шумят в саду кустарники нагие // И тёплый вечер нежен и упруг. // И лёгкости своей дивится тело, // Идёшь, и сам себя не узнаёшь, // А песню ту, что прежде надоела, // Как новую, с волнением поёшь”.

Ахматова, 1915 год! Как она угодила сюда? И почему вместо чисто ахматовских, тонких и дивных строк: “...Шумят деревья весело-сухие... // И дома своего не узнаёшь...” - здесь нечто почти комическое, мною сейчас подчёркнутое? (Да можно обойтись и без “почти”; это же чистая Агния Барто: “До того я стал хороший, сам себя не узнавал”.) Вскоре кое-что объяснилось. Незадачливый похититель (кстати сказать, заслуженно угодивший в Краткую Литературную Энциклопедию, в статью «Плагиат») покаялся: он-де нашёл в своём архиве эти стихи, некогда переписанные его рукой, и по причине плохой памяти принял их за свои собственные. А поправки внёс, сочтя, что “так лучше”.

Потом, правда, выяснилось, что дело ещё смешнее и криминальнее: состоя преподавателем Литинститута, наш Массивий брал со студентов взятки стихами, выдавая творения начинающих за свои, и вот кто-то коварно задумал его подставить. И подставил. Случай, конечно, экстраординарный.

Но, если вдуматься, тяга к плагиату в человеческой природе; вот, к примеру, Юрий Нагибин в посмертно изданном «-невнике» рассказывает, как в Италии, на каком-то из кинофорумов, обнаружил, что режиссер Герасимов, ругая фильм Бертолуччи «Последнее танго в Париже», не понимает его смысла. “Он думал, что весь смысл в эпатаже... Я всё-таки решил немного просветить первого умника советской кинематографии. -а нет, говорю, этот фильм на вечную тему: мужчина и женщина. О том, как хрупко мужское достоинство и как легко его может растоптать любое ничтожество в юбке. О бессилии настоящей любви и т. д. в том же роде. Каково же было моё изумление... когда, получив слово на диспуте... Герасимов начал самоуверенным и снисходительным тоном: «Вы не думайте, что мы не понимаем вашего фильма. Он на вечную тему: мужчина и женщина. О том, как легко растоптать мужское достоинство...» и т. д., слово в слово...”

Ладно. Оставим случаи плагиата вульгарного, будь то воровство стихотворения (неважно, у кого именно) или циническое заимствование устного суждения, - в нашем обществе, не привыкшем уважать интеллектуальную собственность, это неизбежно. Но вот те, кто ещё не успел заразиться подобным от общества; вот цели, описанные Корнеем Чуковским в знаменитой книге «От двух до пяти».
“- Бабушка, - говорит восьмилетняя Вера, - запиши в тетрадь стихи:

Безмолвное море, лазурное море!

- Но ведь это не твои стихи, это написал Жуковский.
- Да... Только и мои тоже... Пускай это будут и его стихи, и мои - вместе!
- Как же ты выучила эти стихи?
- Говорю же я тебе, что я их не учила; я сама их сочинила. Ведь это же про Крым. Как же ты не понимаешь?”

Или:
“-Знаешь, мама, я напишу «Выхожу один я на дорогу».
- Но ведь это не твои стихи, а Лермонтова.
- Так ведь Лермонтов умер, мамочка, пусть это будут теперь мои стихи”.

Уж тут-то ни нравственной низости, ни даже невинного лукавства: “Ведь это же про Крым”. Про меня в Крыму. Про меня же, выходящего на открытую всем дорогу. Ведь Жуковский описал море точно таким, каким его вижу и я, Лермонтов рисует себя в ситуации, в которой нам тоже легко представить себя самих; то, что это легко исключительно потому, что поэтическое видение–видение нам внушено поэтом, не приходит в голову. И прекрасно, что не приходит. Значит, поэт добился наиглавнейшего: сделал своё индивидуальное впечатление “всехним”, как выражаются дети у того же Чуковского. И их простодушная узурпация - тому верное доказательство. Между прочим, никто не использовал эту естественную реакцию столь откровенно, как сам Корней Иванович, чей замечательный «Крокодил» буквально набит “плагиатами” (здесь без кавычек не обойтись).

В своё время исследователи отметили, например, что уже начальные строки этой детской поэмы - перепев стихов Николая Агнивцева (“Удивительно мил жил да был Крокодил - // Этак фунта четыре, не более”), что есть там и подражания лермонтовскому «Мцыри», и некрасовской «Саше» (в самом деле: “Много там было весёлых гостей” - “Сколько там было кудрявых берёз”). Я-то, впрочем, могу и добавить улик, говорящих о вольности в обращении с чужим имуществом (например, в «Крокодиле»: “И грянул бой! Война! Война!”; в «Полтаве» у Пушкина: “И грянул бой, Полтавский бой!..” - и так далее), но какой вынесем приговор этому похитителю? “Ученичество поэта”, - констатирует один критик Чуковского. Другой соглашается, извиняя Корнея Ивановича тем, что это лишь “ранний период” его работы, когда он только “вырабатывал для себя поэтику”.

Но проблема повернётся совершенно другой стороной, если возьмём уже не Чуковского, который, как-никак, прелестно дилетантичен в своих детских стихотворениях (чем, в сущности, и прелестен по-своему; помню, как С.Я. Маршак не без ревности говорил мне, что “Корней” написал своё лучшее в куоккальскую пору, когда бегал с детьми босиком по пляжу. То есть сочинял как бы в непосредственном соавторстве с ними, живя в их ритме, в их стихии).

Если, словом, обратимся к поэту совсем другого калибра. У М.О. Гершензона есть неоконченная статья с названием, которое могло бы и озадачить, если бы не мои предварительные соображения: «Плагиаты Пушкина». -а, Пушкин заимствовал широко и свободно; в статье приводятся бесчисленные примеры этого - из Батюшкова, Богдановича, Жуковского, Карамзина, -ержавина, -митриева, Княжнина, Рылеева, даже из напрочь забытого Филимонова и полуграфомана Боброва, “Бибриса” злых эпиграмм. Сходство так поразительно, а пушкинские “варианты” столь общеизвестны, что нет нужды их приводить. Ограничимся первоисточниками. Карамзин: “Плоды душевной пустоты”. Жуковский: “О друг! Служенье муз // -олжно быть их достойно”. Батюшков: “Шуми же ты, шуми, огромный океан”. Рылеев: “Где в лугах необозримых // При журчании волны // Кобылиц неукротимых // Гордо ходят табуны”. Филимонов (из Горация): “И разъярённые валы... // Дробят о грозные скалы...”

Рассказывая о том, что Пушкин заимствовал некоторые строки «Бахчисарайского фонтана» из слабой поэмы Семёна Боброва, Гершензон замечает: “Как же зорко он читал даже такую дрянь, и какая память на чужие образы и стихи!” Это может показаться смешным, а то и циничным: Пушкину, стало быть, всё можно, а как прикажете быть обездоленному Боброву? И я вовсе не хочу утверждать, что на этот счёт не должно быть сомнений, а всё же такова правота таланта и вдохновения. (Для кого-то, возможно, и жестокая правота.) Творческий процесс, импровизированный в своей основе, может вбирать в себя и чужое, может соединять только сейчас рождённое с чем-то запавшим в память. В конце концов, важно не то, чьим было то или иное до момента творчества. Важно, чьим оно стало.

Конечно, бывают случаи, пусть не столь криминально-курьёзные, как тот, с которого я начал статью, но всё же такие, когда поэт не обладает иммунитетом против чужого и случайного. Когда его заимствования выдают своё происхождение, просятся обратно. Впрочем, и тут всё не так уж просто, чему примером может служить хоть тот же Чуковский, привлечённый для сугубой наглядности. Он-то и не хочет иммунитета, его двухадресный «Крокодил» (есть многочисленные свидетельства, что поэмой восторженно зачитывались и взрослые, наслаждаясь её пародийной начинкой, её, выражаясь по-нынешнему, китчевостью) в этом смысле откровенен до демонстративности. Например: “И встал печальный Крокодил // И медленно заговорил...” Или: “Он страшно грозен, страшно лют, // Его Васильчиков зовут...” Тут так и бросаются в глаза и в уши так называемые ритмико-синтаксические фигуры, взятые у автора «Мцыри», но если говорить о ребёнке-читателе или, что вероятнее, слушателе, то ему вполне довольно драматического настроения, подхваченного у Лермонтова, а взрослому, с гимназии знающему «Мцыри» назубок, - как ему не рассмеяться, сопоставляя монолог Крокодила с лермонтовским настоящим текстом? “И, гордо выслушав, больной // Привстал, собрав остаток сил, // И долго так он говорил...” Или: “Он страшно бледен был и худ...” Не забудем, кстати, и того очевидного факта, что сам автор Чуковский - человек взрослый, который обязан получить от процесса творчества взрослое удовольствие, неотделимое от взрослого взгляда, взрослого юмора..

А Пушкин?
Закончивши разговор о его праве и правоте, спросим себя: зачем он заимствовал - независимо от того, было ли это сознательно или бессознательно? Какова была его внутренняя потребность? Гершензон разбирает один случай: “...Дойдя до некоторого описания, Пушкин тотчас непроизвольно вспоминает тождественную или сходную ситуацию в чужом поэтическом произведении и стихи, которыми тот поэт описал данную ситуацию; так, представший его воображению образ: море - волны - любимая девушка - её ножки - тотчас, как бы по условному рефлексу, вызывает в его памяти соответственную картину и стихи в «Душеньке» Богдановича:

Гонясь за нею, волны там
Толкают в ревности друг друга,
Чтоб, вырвавшись скорей из круга,
Смиренно пасть к её ногам, -

и Пушкин без стеснения перефразирует эти стихи:

Как я завидовал волнам,
Бегущим бурною чредою
С любовью лечь к её ногам”.

Простота (если не упрощённость), с какой объясняется ситуация заимствования, впрямь способна напомнить то самое, детское: “Пускай это будут и его стихи, и мои вместе!.. Ведь это же про Крым”. Тем более и у Пушкина - юг России. Но всё - сложнее, если учесть то, чего не учесть невозможно: из воспоминаний Марии Волконской-Раевской мы знаем, что “образ: море - волны - любимая девушка – её ножки” не просто предстал воображению Пушкина. Это - было: и юная будущая княгиня, шаля, убегающая от черноморской волны, и промокшие её ботинки, и молодой поэт, который, смеясь, влюблённо наблюдает за её шалостями. Так что же выходит? Произошло не заимствование чужого образа, который помог родиться образу собственному, преобразясь, переплавясь, войдя в новый контекст (как оно обычно и водится), - наоборот! То, что было, что непосредственно случилось когда-то с Пушкиным, вдруг совпало с тем, что задолго до события описал стихотворец иного, предыдущего века. И уж всё это вместе родило хрестоматийные строки, не утерявшие, впрочем, совершенно очевидного сходства с первоисточником: “...Смиренно пасть к её ногам” - “...С любовью лечь к её ногам”. Куда уж ближе? Хотя можно ли здесь говорить о литературном первоисточнике, коли есть первоисточник и абсолютно реальный? Поистине первая реальность?

Как бы то ни было, вот случай - и дале ко, далеко не единичный, - когда слово “плагиат” можно произнести лишь условно, в шутку, а вместо “первоисточник” разумнее сказать: перекличка. Проблема заимствований, “плагиатов” бесконечно сложней своей правовой стороны (не случайно никак не удаётся только с этой позиции разрешить конфликт вокруг «Тихого -она»), что я мог лишь отчасти показать в этой статье. Иногда эта проблема может обозначать особое, почти племенное родство узкого круга поэтов или целого поколения, путём “плагиатов” утверждающих своё родство, - так, Борис Слуцкий писал о Николае Глазкове: “Сколько мы у него воровали, // А всего мы не утянули”, но и сам Глазков в поминальных стихах о Михаиле Кульчицком мог, не закавычив, заимствовать строчки друга, притом характерно “кульчицкие”. Вариантов такой переклички - много, но, пожалуй, важнее всего, что сама поэзия в целом, её нескончаемый процесс - тоже перекличка, иногда полемическая, но всегда неизбежная. Кто-то (кажется, Марина Цветаева?) сказал: вообще не существует множества разных поэтов, есть один поэт, продолжающийся по времени, и при всей смелой метафоричности утверждения, так оно, в общем, и есть. Поэты могут ревновать, даже и враждовать между собою, - поэзия есть общее дело, где и “плагиат” (в кавычках, в кавычках!) оказывается в роли дружеской поддержки, знаком союзничества. Если, конечно, не говорить о массивиях муравлёвых, имеющих отношение не к поэзии, а к уголовщине.